Наринэ Абгарян. ХАДДУМ » Лиterraтура. Электронный литературный журнал
(рассказ)
Старую Хаддум все так и называли — Старая Хаддум. Не из-за почтенного возраста — два года назад внуки с помпой отметили ее восьмидесятилетие, а из уважения. Старый значит мудрый. С датой юбилея вышла закавыка — в начале двадцатого века метрики детям, рожденным в ее каменной берберской крепости, выписывали сильно позже их рождения, а замученные бессонницей матери не очень помнили, в какой день и месяц они родили своего очередного ребенка, поэтому в ее свидетельстве стояла следующая запись: «Хаддум Лааллюш, пятая дочь Исмаила Лааллюша и Бушры Алауи, рожденная в сезон проливных дождей, на третий день месяца Джумада аль-уля».
В паспорте, выданном пятидесятилетней Хаддум уже в послевоенные годы, значилась взятая с потолка дата 28 декабря 1903 года, но затеявшим юбилейное празднество внукам важно было вычислить правильный день рождения своей почтенной родственницы. Открутив в обратном направлении колесико лунного календаря и порывшись в архивных документах и вековой давности газетных статьях, они вычислили приблизительную дату. Если верить расчетам, случилось это 5 января 1905 года — на два года и восемь дней позже даты, указанной в метрике. И тут перед озадаченными потомками встал вопрос, когда же отмечать юбилей, потому что состояние здоровья Хаддум ухудшается, и есть большая вероятность того, что до настоящего своего восьмидесятилетия она не доживет. После долгих раздумий было решено отметить праздник по паспортной дате, но если Аллах позволит Старой Хаддум дожить до истинного ее юбилея, то можно будет отметить его еще раз, с неменьшей, а то и большей помпой.
Даже мимо горшка для испражнений не прошел, так и норовил вытянуть его из-под кровати, чтобы сфотографировать при дневном свете. Еле отогнали. Впрочем, чего можно было ожидать от этого иностранца, с которым, судя по разговорам, собиралась связать свою жизнь правнучка Мириам. Беспардонности у иноверцев не отнять. 
Мать рассказывала, что, даже будучи крохотным младенцем, она прекращала сосать грудь в тот самый миг, когда в комнату кто-то заходил, пускалась в жалобный плач и не успокаивалась, пока комната снова не опустеет. А с годовалого возраста она ела сама, спрятавшись ото всех в родительской спальне.Помня об этой привычке Хаддум, дети покидали комнату, как только приходило время еды. Помощница по дому Зухра, замотанная в платок молчаливая рябая женщина, засидевшаяся в старых девах из-за обезобразившей лицо оспы, убедившись, что хозяйка осталась одна, приносила ей на подносе поесть. В пище Хаддум была нетребовательна и консервативна: на завтрак ей подавали неизменный мед с аргановым маслом, оливки, пшеничный хлеб в полбяной корке грубого помола и мягкий козий сыр, на обед — непременный суп и кускус с овощами, вот уже пятьдесят с лишним лет она не ела мяса, с того дня, как от тяжелой болезни умер Али. Завтрак и обед заканчивались традиционным марокканским чаепитием, Хаддум предпочитала пить чай без сахара, только заедала его крохотным миндальным печеньем.
Впрочем, что такое восемьдесят земных лет Старой Хаддум по сравнению с библейским возрастом Лысой горы, если не взмах прозрачного крыла стрекозы? Если кто из них и замечал перемены, так это гора, с холодным безразличием наблюдающая каменную крепость, за триста лет выросшую в ее подножье. На протяжении всех этих трехсот лет через крепость проходили караваны, увозящие в далекий Агадир, где располагались хранилища торговцев, драгоценные грузы: шелк, медь, пшеницу, оливковое и аргановое масло, приправы, ковры. Они брели вдоль нижней кромки тысячелетнего леса Лысой горы, мимо поросших кустарником можжевельника и тамариска полей, через олеандровые, называемые здесь розовым лавром, луга — к песчаным берегам и оазисам низин. На протяжении всего пути вереницы навьюченных верблюдов сопровождали отряды берберских воинов-охранников, которые, сменяя друг друга, передавали их, словно эстафету, из рук в руки. За безопасность дороги вдоль подножья Лысой горы и до первых песчаных дюн отвечал отец Хаддум — мулаи 
Он был высоким и плечистым великаном из старинного племени горных берберов, называемых аари [2] в честь местности, откуда они родом. Лысая гора была вотчиной аари — людей исполинского телосложения и удивительной нездешней красоты — золотистая кожа, огненно-рыжий отлив густых волос, голубые глаза. Женщины племени аари считались самыми красивыми невестами Среднего Атласа, а мужчины — желанными женихами для любой уважающей себя семьи. Правда, смешанных межплеменных браков в те годы не наблюдалось, а те редкие брачные союзы, которые случались, заключались исключительно для того, чтобы положить конец кровной вражде.У Исмаила Лааллюша, несшего ответственность за мир на землях аари, был свой отряд воинов-конников, который защищал караваны от набегов грабителей. Сам Исмаил, человек верующий и уважаемый, не знающий страха и не ведающий ненависти, кроме холодного презрения к тем, кто не чтит законов человеческих, за свою неподкупность и бесстрашие снискал уважение не только среди горожан и торговцев, но и среди темных работорговцев, окольными путями вывозивших в Эс-Сувейру предназначенных на продажу несчастных мужчин, женщин и детей.
Со временем эти татуировки обесцвечивались, но совсем не исчезали, и их можно было разглядеть даже на морщинистых лицах самых древних старух. Хаддум была последней девочкой рода Лааллюш, которой сделали татуировку.
Хаддум, и еще одна девочка, которая никакого отношения к их роду не имела. Как ее звали на самом деле, она не помнила — имя у нее было медленное и шелестящее, словно поворот мельничного жернова, размалывающего в грубую муку подсушенное на жарком солнце пшеничное зерно. Большая Маамма, бабка мулаи Исмаила, пошептав над ней молитву, нарекла ее Фатимой, а снятый с шеи крохотный крестик спрятала на дне горшочка с благовониями. Девочка прожила недолго, два или три месяца, и умерла от тяжелого воспаления легких, с которым так и не смогла справиться врачующая любую хворь Большая Маамма. Похоронили ее на закате, и единственное, что о ней помнила Хаддум, это ее сбитые ступни, прекратившие кровить только после смерти, и удивительной красоты черные глаза в обрамлении густых длинных ресниц. Мальчик, в отличие от девочки, выжил. Большая Маамма нарекла его Али, крестика у него не нашла. 
Дети были так слабы, что не могли даже самостоятельно пить, обоих бил озноб, в бреду они говорили — на каком-то своем, шероховатом и царапающем слух языке, задыхаясь в приступе кашля, и сучили по циновке сбитыми в кровь израненными пятками. Мальчику было от силы лет пять, девочке, может быть, девять, они были удивительно похожи — одинаково темноволосые, с огромными глазищами и тонкими чертами лица. Спустя неделю мальчик поправился, девочка пролежала дольше, но и она понемногу приходила в себя, тогда и стал вопрос о татуировке — на ней настояла мать Хаддум, чтобы уберечь ребенка от насмешек сверстников. Знали бы, что она умрет, не стали бы трогать. Но кто мог такое предугадать? Большая Маамма была уверена — раз мальчик выжил, то и девочка обязательно выкарабкается. Разговоров о том, что дальше с ними делать, в семье Исмаила Лааллюша не возникало, вырастить как своих и помочь встать на ноги, по-другому и быть не должно. Первую половину дня, пока сверстники были в начальной школе, Али вертелся дома, вторую половину бегал с ними по крепости, гоняя воробьев, или же до поздней ночи играл в камушки.
— Прекратит плакать — его тоже отдадим в школу, — заключила Большая Маамма.
Али плакал ночами, во сне. Ныл на одной заунывной ноте, словно волчонок — у-у-у, у-у-у. По лицу струились горячие соленые слезы, Большая Маамма просыпалась, шла через весь дом, с третьего своего этажа на первый, где спали мальчики, садилась у него в изголовье и читала молитву. Али плакать не переставал, но успокаивался, лежал, свернувшись калачиком, тихо всхлипывал. Проснувшись, ничего не помнил.
Девочка, в отличие от брата, никогда не плакала и не стенала. Все эти месяцы она пролежала в комнате Большой Мааммы, куда та забрала ее, чтобы постоянно быть рядом. Хаддум в том году стукнуло тринадцать, и на нее возложили обязанность мытья полов в спальных комнатах, раз в неделю она стучалась в дверь Большой Мааммы (без разрешения к прабабушке не заходил никто, даже отец), а потом скребла пол, стараясь не глядеть в сторону девочки, которая лежала, отвернувшись к стене и, выставив из-под простыни обмазанные эвкалиптовым маслом израненные ступни.
Она так и не смогла встать на ноги — любая попытка сделать шаг заканчивалась сильными судорогами и кровотечением. Большая Маамма просила иногда вынести ее во двор, садилась, подобрав свои юбки, закатывала длинные рукава галабеи, обнажая татуированные запястья, сажала девочку себе на колени, прижимала к груди. Девочка молчала, прикрыв глаза, иногда кашляла, сотрясаясь худенькими плечами, рядом стоял Али, держал ее за руку, но потом, устав от неподвижности, срывался и наматывал круги по двору, Большая Маамма пела тихим голосом заунывные берберские песни, не отрывая взгляда от вершины Лысой горы, а над ее головой вился прозрачным облаком рой золотистых бабочек-однодневок. Как так получилось, что они попали к работорговцам, не удалось разузнать — дети совсем не понимали берберского. Если бы девочка выжила, она, со временем выучив язык, смогла бы, наверное, рассказать. Но она умерла, а Али был слишком маленьким, чтобы что-то помнить. Пристально наблюдавшая за ними Большая Маамма однажды сделала резанувшее, словно по живому, открытие — детей очень пугал раздающийся с высокого минарета крик муэдзина: мальчик цепенел, а девочка лежала не дыша, только вздрагивала голубоватыми веками.
Но потом они привыкли и перестали бояться, и она успокоилась. Однажды проходящий через земли аари караван принес весть о реках крови, в которых затопила свои народы Османская империя. Мулаи Исмаил хмыкнул — турки и до их краев доходили, но отступили, зализывая раны, не по зубам им оказались неприступные берберские крепости. Но разговор о том, что часть людей была продана турецкими военными в рабство, он слово в слово передал Большой Маамме. Та тяжело вздохнула, покачала головой. Вполне возможно, что эти дети оттуда. Но если все так и есть, то единственное, что они могут для них сделать — это никогда не упоминать о прошлом. Не береди раны, иначе никогда не научишься быть счастливым, верила Большая Маамма. Она попросила внука никому этот разговор не пересказывать. Исмаил обещал и слово свое сдержал. Через месяц, несмотря на то что Али продолжал плакать по ночам, Исмаил велел отдать его в школу, а на возражения Большой Мааммы ответил, что смена обстановки поможет мальчику легче справиться со страхами.
Хаддум вызвалась помочь со сборами и провозилась с доской для письма несколько дней. Али вертелся под ногами, смешно коверкая, повторял за ней слова. Она обстоятельно рассказывала ему, как делается доска: сначала нужно раздобыть у лесоруба деревянный квадрат нужного размера, далее продолбить в нем дырочку, чтобы можно было вешать на гвоздик, а потом тщательно отшлифовать до матового блеска горстью твердой глины. Али слушал, не понимая даже мизерной части слов, но Хаддум была уверена — он каким-то необъяснимым чутьем вычисляет смысл того, о чем она говорит. — В школе пишут перьями, вырезанными из бамбука, а чернила раздобывают из кедра — в корнях дерева разводят костер, оно нагревается и плачет черными вязкими слезами. Пригоревшую часть ствола потом аккуратно вырезают и обмазывают специальным травяным настоем. Рана на дереве понемногу затягивается, покрывается корой. Кедр живет дальше, но в корнях остается небольшое дупло, в котором, если свернуться калачиком, можно переждать дождь.
Ты меня понимаешь?— Ты меня понимаешь! — утвердительно кивал мальчик и расплывался в щербатой улыбке — недавно у него выпал первый молочный резец, и щель в зубах придавала его личику невозможно уморительное выражение. Хаддум смеялась и гладила его по вихрастой голове. Она полюбила его всем сердцем, и даже сильней, чем родных братьев, может быть, потому, что жалела из-за доставшихся на его долю страданий. Кто мог знать, через какие испытания пришлось пройти этим детям, мальчику и девочке, брату и сестре, разлученным с родными и увезенным в чужую страну, чтобы быть проданными на черном рынке рабов Эс-Сувейры…
Али ценил доброе отношение Хаддум и отвечал ей взаимной привязанностью, а когда умерла сестра, он ни с кем, кроме нее, не общался, первое время вообще отказывался от еды, только безутешно рыдал, вставляя в свою непонятную журчащую речь редкие берберские слова: «очень болит», «помоги». Если Хаддум не могла его успокоить, за дело бралась Большая Маамма, она выходила с ним во двор, садилась лицом к Лысой горе, усаживала его на колени, шептала молитвы.
Али плакал, зарывшись лицом в складки ее шелковой галабеи. В школу он пошел к началу сезона дождей, первое время Хаддум водила его туда и забирала сама. Она украдкой наблюдала за ним в окно — он сидел в углу, самый младший среди учеников, потерянный и испуганный, прижимал к груди доску для письма. Вихрастая его шевелюра выделялась на фоне остальных рыжевато-золотистых голов темным пятном, казалось — на краю цветущего луга присела большая черная птица с взъерошенными перьями, присела — и забыла вспорхнуть.
Мулла, обучающий грамоте, был человеком суровым и непреклонным, ученики навсегда запоминали тяжесть палки, которой он охаживал их, если они отвлекались от занятий. Хаддум, наслышанная от братьев о его жесткости, очень переживала за Али, но напрасно — тот быстро влился в учебный процесс, спустя время бойко выводил бамбуковым пером на доске суры Корана, а потом, еле складывая слоги, читал их среди шумного многоголосья — мальчики учили суры вслух, притом у каждого она была своя, отличная от других, считалось, что тот, кто научится слышать свой голос среди гама, в тишине сумеет различить чужие мысли.
Весной Хаддум выдали замуж за троюродного брата, свекор приходился ей троюродным дядей, свекровь — сводной теткой. Дом мужа стоял впритык к отцовскому дому, забор к забору, чтобы заглянуть к Большой Маамме, не надо было выходить во двор, можно было подняться на плоскую каменную крышу, перешагнуть на крышу отцовского дома и спуститься по невысоким ступенькам вниз, на третий этаж. Потому особых переживаний по поводу замужества у Хаддум не было, она просто ушла из одной родной семьи в другую. Понесла она сразу же и к следующему сезону дождей родила девочку, которую нарекли Аишей. Али иногда прибегал поиграть с ребенком, Хаддум с улыбкой наблюдала, как он возится с малышкой — и песню споет, и поиграет, и убаюкает.
— Вырастешь — женишься на ней, — как-то в шутку сказала она.
— Хорошо, — согласился он.
Так и случилось. Спустя шестнадцать лет Али стал зятем своей названной сестры, женившись на ее старшей дочери. А еще через три сезона проливных дождей, дождавшись рождения сына Юнеса, он сгорел от тяжелой неизлечимой болезни, поразившей его легкие.
Братья увезли его в Касабланку, чтобы показать врачам. Один из них вернулся через десять дней — удрученный и сникший, рассказал, что пришлось оставить Али в больнице, под наблюдением врачей, что дела его совсем плохи, и надо спешить, чтобы успеть попрощаться. Хаддум собралась за считаные минуты — отвела детей к свекрови, закуталась в галабею, сбегала в комнату Большой Мааммы — после ее смерти там никто не жил, и она стояла практически нетронутой, такой, какой была при ее жизни. Изматывающую дорогу до Касабланки Хаддум не запомнила, единственное, что врезалось в память — испуганная, еще не осознавшая ужаса случившегося Аиша, баюкающая трехмесячного сына, и сидящий рядом с ней отец — Хаддум впервые видела его таким потерянным. Путь был долгий — на телеге до ближайшего города, потом почти сутки на раздолбанном автобусе по пыльному бездорожью, мотор чудовищно чадил и кряхтел, Хаддум пугалась и поджимала ноги, но не выпускала из рук сумку, которую крепко прижимала к груди. Али был совсем слаб, но оставался в сознании, словно ждал, чтобы попрощаться.
Он был совсем еще молод, двадцать четыре года, ни одного седого волоса в густой шевелюре, тонкие черты лица, огромные бездонные глаза.Аиша положила ему на грудь спящего ребенка, села рядом, заплакала.
— Не плачь, — поморщился Али. Она умолкла.
Хаддум поставила на тумбочку сумку, вынула глиняный горшочек с благовониями, который забрала из комнаты Большой Мааммы, достала крохотный крестик, вложила ему в руку.
— Это все, что осталось от твоей сестры.
Али понял, что она туда положила, сжал руку в кулак так, что побелели кончики пальцев.
— Спасибо.
Он умер той же ночью, совсем чуть-чуть не дожив до рассвета. Доктор, неотступно находившийся рядом, спросил потом у Аиши, откуда покойный знал греческий.
— Греческий?
— Да. Перед смертью он заговорил на греческом. Я учился в Афинах, понимаю язык. Десять лет…
— Что он сказал? — перебила его Хаддум.
— Эрхоме се сас. Я к тебе иду.
— Эрхоме се сас, — повторила про себя Хаддум. — Эрхоме се сас.
Похоронили Али в Касабланке. Ехали назад на том же автобусе — он дребезжал и глох всю дорогу, водитель ковырялся в моторе, ругая его иблисом, Хаддум прижимала к груди сумку с горшочком благовоний, мутное стекло царапала песчаная круговерть, Юнес спал, причмокивая во сне выразительными отцовскими губами, тень от пушистых ресниц лежала на щеке.
Спустя три года Аиша снова вышла замуж, родила потом еще пятерых детей. Хаддум впервые стала бабушкой в тридцать один год, а к пятидесяти годам у нее уже было двадцать восемь внуков — десять мальчиков и восемнадцать девочек. Она разницы между ними не делала, но больше других все-таки любила Юнеса — единственного смуглого отпрыска большого рода Лааллюш. Юнес знал, что он грек, и что предки его были христианами, но оставался в религии семьи, которая приняла его отца, исправно постился в месяц Рамадан, выучился на врача, переехал в Марракеш, женился на арабке, чем разбил сердце своей бабушки — Хаддум, будучи чистокровной берберкой, относилась к шумным арабам с настороженностью и легким презрением — что с них, беспардонных пришлых, взять! Сразу после свадьбы новобрачные приехали погостить, Хаддум, к тому времени перебравшаяся в комнату Большой Мааммы, была с женой внука сдержанна, если не холодна, а ее кошку (мало того, что сама явилась, так еще блохоноску свою привезла) возненавидела всем сердцем.
На свою беду кошка облюбовала для солнечных ванн третий этаж дома, и Хаддум несколько раз спотыкалась об нее, выходя из комнаты. А однажды, когда кошка, выскочив из-под ног, с сердитым ревом скатилась вниз по лестнице, она в сердцах метнула в нее тапок. Не попала, зато душу отвела. Сана, жена Юнеса, будучи девушкой не по годам мудрой, делала вид, что неприязненного отношения прасвекрови не замечает, была с ней вежлива и предупредительна. После приезда, чтобы сделать приятное родственникам мужа, ежедневно пекла хлеб — настоящий, берберский, в корочке грубо смолотой муки. Хаддум есть его отказалась, жалуясь на изжогу, и попросила приносить ей хлеб, испеченный младшей снохой. На протяжении двух недель она нахваливала его, всячески делая акцент на том, что правильный берберский хлеб могут печь только девушки племени аари. Домашние украдкой переглядывались, но молчали. Однажды, выйдя из комнаты раньше обычного, она увидела, как Сана выпроваживает из дома Юнеса — тот, зажав под мышкой сверток с краюхой хлеба, выскользнул за ограду, постоял там немного, а потом вернулся, намеренно громко хлопнув калиткой..jpg)
Хаддум молча возвратилась в комнату, села на топчан, хмыкнула. На каменном подоконнике, освещенный лучами просыпающегося солнца, стоял горшочек с благовониями.— Ты хочешь сказать, что с возрастом у меня стал портиться характер? — спросила Хаддум. Она не знала, к кому обращается — к Большой Маамме, к Али, к крестику его сестры или просто к горшку. Ей важно было услышать ответ. И она его услышала.
— Сана, дочка, — позвала она, высунувшись в дверь.
Внизу, в шумной гостиной, где накрывали стол к завтраку, воцарилась настороженная тишина.
— Моу! — сварливо отозвалась кошка.
«Пусть Аллах превратит тебя в собаку!» — мысленно огрызнулась Хаддум, но тут же одернула себя.
— Са-ана! — позвала она еще раз.
— Да, бабушка, — застучала каблучками по ступенькам арабка.
— С сегодняшнего дня я буду есть хлеб, который испекла ты, — сообщила Хаддум и, не дожидаясь ответа, захлопнула дверь.
— Большего от меня не проси! — вперила она палец в горшок с благовониями.
Горшок благоразумно смолчал.Жизнь менялась так стремительно, что Хаддум не успевала не то что свыкнуться, а даже заметить этих перемен. Но кое-что, безусловно, не проходило мимо ее внимания. В крепости провели электричество, в домах появилась вода — теперь не надо было таскать ее из колодцев, надрывая спину. Однажды, взрывая воздух невыносимым грохотом, прокатилась по улицам управляемая сыном косого Хакима груда металла, которую все с благоговением называли мобилет. Хаддум не поленилась сходить посмотреть на этот мобилет. Лучше бы не ходила. Сын Хакима чинил его молотком и сваркой — тут приварит, там приколотит — и заправлял на глаз смесью масла и бензина. Мобилет дымил так, что Хаддум потом полдня мутило.
Спустя время в гостевом холле дома с большой помпой установили телевизор. Хаддум игнорировала его целый месяц, потом все-таки не вытерпела, спустилась глянуть. Домашние, посмеиваясь, слушали выступление двух мужчин, которые, передразнивая трудоемкую марокканскую кухню, рассказывали о способе приготовления куропатки.
«Берете куропатку, начиняете ее кускусом. Берете потрошеную домашнюю курицу, начиняете ее куропаткой. Берете гуся, начиняете его курицей. Барана начиняете гусем, корову — бараном, верблюда — коровой, слона — верблюдом. Готовите 24 часа на медленном огне, поливая соусом. Подаете так: разрезаете слона, достаете верблюда, из верблюда достаете корову, из коровы — барана, из барана — гуся, из гуся — курицу, из курицы — куропатку. Едите ее с чувством исполненного долга, потому что куропатка удалась на славу».Хаддум махнула рукой, ушла во двор, села напротив Лысой горы. Она жила так давно, что сама ощущала себя горой. Она научилась смотреть на человеческую суету отстраненно и издалека и смирилась с ее скоротечностью. Наступит завтра — и не станет ничего: ни кривеньких каменистых улиц, ни выложенных разноцветной мозаикой стен, ни ветхих, изъеденных древесным жучком дверей, ни подпаленных солнцем верхушек финиковых пальм — проведи ладонью — и они, рассыпавшись в соломенную пыль, канут в небытие.
«Жизнь похожа на полуденный сон — недолгий, разноцветный, жаркий, — думала Хаддум. — Она звучит смехом наших детей, она изливается слезами вслед нашим умершим родным. Она пахнет океаном, пустынным ветром, кукурузными лепешками, мятным чаем — всем, чего с собой нам не дано унести».
Хаддум очень редко разговаривала с Аллахом — старалась не беспокоить Его по пустякам. Расстраивалась, наблюдая безмерную суету, которую развели вокруг Него глупые люди. Никогда не ездила в Хадж, но скрупулезно высчитывала деньги, которые потратила бы на паломничество, и отдавала их какой-нибудь нуждающейся семье. Она знала, что вера должна быть в сердце, а не напоказ.
Иногда, впрочем, крайне редко, она осмеливалась обратиться к Нему. Просила дать знак, когда придет ее время. Чтобы успеть помыться, одеться в чистое, прочитать прощальную молитву Шахада.
— И, если можно, — добавляла она, подняв к небу свои выцветшие глаза, — оставь мне еще полвздоха, чтобы я сказала слова, которые произнес перед смертью Али.
Хаддум верила — они ее услышат. Мальчик и девочка, спасенные когда-то ее отцом, несчастные дети, не сумевшие уйти от своей горькой судьбы. Когда придет время, на излете последнего своего вздоха она повторит за Али — эрхоме се сас. Аллах всемилостив, он ей это позволит.
_______________
Примечания
1 Почтительное обращение к мужчине.
2
Гора (берб.)
_________________________________________
Об авторе: НАРИНЭ АБГАРЯН
Родилась в Берде. Живет в Москве. Окончила Ереванский государственный лингвистический университет им. В. Я. Брюсова.
Автор книг «Люди, которые всегда со мной», «Манюня», «Манюня пишет фантастичЫскЫй роман», «Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения» и др. Повесть «Семён Андреич. Летопись в каракулях», получившая премию «BABY-НОС», была признана лучшей детской книгой последнего десятилетия.
Любовь — ШОИЗДАТ
Аваканц Маро, теребя пуговицу жакета, громко, на весь судебный зал, глотала слюну.
За спиной, угнездившись на скрипучей скамье суетливой воробьиной стаей, шушукались ее соседки — Крнатанц Меланья, Василанц Катинка и Макаранц Софа. Иногда, не прерывая шушуканья, Меланья с Софой поворачивались в сторону ответчика и окидывали его осуждающим взглядом. Катинка, чтоб не отрываться от вязания, головы не повертывала, но каждый раз, когда подруги осуждающе смотрели, сокрушенно цокала языком. Ответчик — высокий, седобородый и неожиданно чернобровый старик — на каждое цоканье дергал плечом и кхекал. Заслышав его кхеканье, Маро громко сглатывала и усерднее теребила пуговицу жакета.
Стенографистка, молоденькая двадцатилетняя девочка (Маро, подслеповато щурясь, попыталась разобрать, чьих она кровей, но потом сдалась — молодежь сейчас так причесывается и красится, что своего от чужого не отличишь), заправляла бумагу в пишущую машинку. Судья, прикрыв глаза, ждал, когда она закончит.
— Я готова, — звонко отрапортовала стенографистка. Судья, поморщившись, открыл глаза. Несмотря на распахнутые окна, в комнате стояла невозможная духота. Октябрь хоть и напустил щедрого разноцветья и подмораживал утреннюю росу, но убавлять полуденную жару не собирался — в обед солнце шпарило так, словно за окном не ополовиненная осень, а самое ее начало.
— Можете продолжать, истица, — разрешил судья.
Маро вцепилась теперь уже обеими руками в пуговицу жакета.
— Извини, сынок… забыла, где остановилась, — повинилась она.
Машинистка с готовностью заглянула в записи.
— …ударил ковшиком, — подсказала она шепотом.
Меланья с Софой повернули головы, Катинка цокнула языком, ответчик кхекнул.
— Тишина в зале! — повысил голос судья.
Маро убрала в карман жакета оторванную пуговицу, вцепилась в другую.
— Ну да. Ударил ковшиком. Эмалированным. По голове. В этом ковшике я обычно яйца варю, ну или там пшенку для цыплят… хороший ковшик, неубиваемый. Служит верой и правдой двадцать лет. Я его роняла несколько раз, а ему хоть бы хны. Не погнулся, и даже эмаль не облупилась…
— Не отвлекайтесь, истица.
— Ага. Так вот. Ударил он меня этим ковшиком по голове. Два раза. Потом выгнал из дому на веранду. Там персики сушились, дольками, на подносах. Схватил он один поднос и швырнул в меня. Попал в спину, вот сюда. — Маро погладила себя по пояснице.
Вздохнула. — Сухофрукты попортил…
Судья перевел взгляд на ответчика. Тот сидел, сложив на коленях искореженные тяжелым деревенским трудом ладони. Несмотря на почтенный возраст, телосложения он был внушительного — осанистый, с широкими плечами и спиной, длинными руками и крепкими ногами. Лицо у него было открытое и какое-то очень располагающее: выцветшие от возраста желтоватые глаза, глубокие морщины, кривоватый, но красиво слепленный нос, рыжие подпалины в седой бороде — от табака. «А ведь по благообразному виду и не скажешь, что способен на такое», — подумал судья. Расценив его пристальное, но доброжелательное внимание как поддержку, старик, оживившись, пожал плечами и воздел в недоумевающем жесте указательный палец — дескать, смотри, чего вытворяет! Судья поспешно отвел взгляд и нахмурился.
— Потом он меня спустил с лестницы, — продолжала Маро.
— Как спустил?
— Ну как… За шиворот схватил и ногой поддал. Вот сюда. — Она хотела показать куда, но смутилась.
— Ниже спины, — подсказал судья.
— Ага, ниже спины. Потом он гонял меня по двору метлой, пока я не выбежала на улицу.
Видно, терпение у старика кончилось. Он громко кхекнул и встал. Воробьиная стая на задней скамье сердито зашебаршилась, пальцы машинистки застыли над клавиатурой.
— Значит, я ее метлой не только гонял, но и бил! — уточнил старик.
Голос у него оказался прокуренный, с отчетливой хрипотцой, некоторые слова он выговаривал дробно, переводя между слогами дыхание.
Судья выпрямился.
— Ответчик, вам слово не давали!
— Зачем давать, я сам скажу, когда захочу, — оскорбился старик, потоптался на месте, мелко переступая изношенными ботинками, махнул рукой и сел.
— Продолжайте, — разрешил судья истице.
Маро убрала в карман вторую оторванную пуговицу, вцепилась в третью.
— Так вы без пуговиц останетесь, — улыбнулся судья.
— А? А!!! Ничего, потом пришью. Я, когда волнуюсь, часто так… Потому пуговицы пришиваю слабенько, чтобы с мясом не отрывать.
— Кстати, мясо я тебе зубами не рвал? А то мало
ли, вдруг рвал! — ржаво поинтересовался старик.
— Ответчик! — повысил голос судья.
Старик махнул на него рукой — да подожди ты, я с женой разговариваю!
— Семьдесят лет, а врешь, как малолетняя дуреха! Тьху! — Он плюнул в сердцах на дощатый пол и старательно растер плевок ботинком.
Судья вскочил с такой поспешностью, что опрокинул стул.
— Если вы сейчас же не прекратите безобразие, я вас оштрафую. Или вообще посажу в тюрьму! На пятнадцать суток!
Старик медленно поднялся со скамьи и хлопнул себя по бокам.
— За что посадишь? За то, что я со своей женой поговорил?
— За неуважение к суду!
Меланья с Софой прервали шушуканье, Катинка отложила вязание и уставились на судью. Маро ойкнула, старик хохотнул.
— Сынок, ты зачем меня тюрьмой пугаешь? (Он произносил «турма».) Ты городской, приехал недавно, в наших порядках еще не разобрался. Начальника тюрьмы Меликанца Цолака я вот с такого возраста знаю. — Он с усилием нагнулся и провел ребром ладони по своему колену. — Всю жизнь меня Само-дайи1 называл. Не посадит он меня, хоть тресни.
Так что ты это. Прекращай говорить такие слова!
«Интересно, как он жене ногой наподдавал, если еле нагибается», — подумал судья. Он ослабил узел галстука, потом раздраженно сдернул его с шеи и расстегнул ворот рубашки. Сразу стало легче дышать.
— Садитесь, — попросил он ответчика.
Старик опустился на скамью, сложил на коленях ладони, пожевал губами и притих.
— Вы хотите развестись с ним, потому что он вас бьет, так? — обратился судья к Маро.
Старик снова поднялся.
— Сынок, еще одно слово скажу и больше говорить не буду. Позволяешь?
— Говорите, — вздохнул судья.
— Ты посмотри на нее, — старик показал рукой на свою жену, — худая — одни кости, и росту в ней кот наплакал. Разве она похожа на осла? А может, она на барана похожа? Или на свинью?
— Ответчик! — рассердился судья.
— Посмотри на меня и посмотри на нее, — не дрогнул старик, — если бы я ее ударил ковшиком, она бы сейчас тут стояла? Сынок, разреши мне один раз ее ударить. Если не испустит дух — посади.
Я с Цолаком договорюсь.
— Я вас точно посажу! — вышел из себя судья.
— Не надо его сажать! — взмолилась Маро. — Сынок, не слушай его, разведи нас и все.
— Не надо его сажать! — заголосила воробьиная стая.
У судьи лопнуло терпение.
— Ну-ка, вон отсюда! — взревел он. — Все вон! Все!!!
Воробьиная стая поднялась, оскорбленно поджала губы и засеменила к выходу. Со спины старушки выглядели совершенно одинаково — длинные, темные шерстяные платья, накинутые на плечи жакеты, повязанные на затылке причудливым узлом косынки. «И не жарко им?» — подумал судья.
Следом за воробьиной стаей потянулись истица с ответчиком. Истица теребила последнюю пуговицу жакета, истец шаркал изношенными подошвами ботинок.
Когда дверь за ними закрылась, стенографистка сердито отодвинула печатную машинку и тоже направилась к выходу. Коротенькая юбка еле доходила до середины бедра, щиколотки обхватывали тонкие ремешки босоножек, модная стрижка подчеркивала длину шеи. Перед тем как выйти, она обернулась и окинула судью осуждающим взглядом.
— Зачем вы с ними так?
— За дело!
— Ничего вы в наших людях не понимаете!
Судья побарабанил пальцами по столу. Кивнул, соглашаясь.
— Не понимаю.
— Вот и не надо тогда! — отрезала стенографистка и, не объяснив, чего не надо тогда, вышла.
«Уеду я отсюда», — подумал с тоской судья. Он действительно ничего не понимал в этих людях. Зачем им мировой суд, если они его в грош не ставят? Взять хотя бы двух вчерашних теток, не поделивших несушку. Пришли, главное, с курицей, сцепились в зале суда, стали друг у друга несчастную птицу вырывать, та квохчет и гадит от испуга, тетки никак не уймутся… Пришлось выгнать. И сегодняшних пришлось выгнать. Вот ведь странный народ.
Судье давно пора было уходить, но он сидел, положив локти на машинописные листы, и смотрел в окно. Небо, невзирая на почти летнюю жару, было хрипло-синим, надтреснутым. Совсем скоро холода.
Аваканц Маро подняла крышку эмалированного ковшика, удостоверилась, что пшенка сварилась. Отставила в сторону, чтобы дать ей остыть.
Накрошит туда круто сваренных яиц, нарежет крапивы, будет курам еда. Петинанц Само, скобля ложкой по дну тарелки, доедал рагу.
— Значит, этой штукой я тебя ударил, да? — хмыкнул он, наблюдая за тем, как жена осторожно убирает с печи эмалированный ковшик. — По голове, главное, ударил. Два раза.
Маро поджала губы. Села напротив и принялась чистить яйца.
— А подносом каким я в тебя кинул? Не тем ли, что на полке стоит? — кивнул он в сторону тяжелого мельхиорового подноса.
Маро подвинула к себе разделочную доску, стала сердито крошить яйца.
— А потом еще метлой тебя по двору гонял. Пока не выбежала на улицу! — не унимался Само.
Маро с раздражением отложила нож.
— А что мне надо было говорить? Что ты, старый дурень, на восьмом десятке головой двинулся и черт-те что вытворяешь?
— А что я такого вытворяю?
Маро не ответила.
Само оторвал кусочек горбушки, протер тарелку, собирая остатки рагу. Съел с видимым удовольствием.
— Еще хочешь? — спросила Маро.
— Нет, сыт уже.
Он откинулся на спинку стула, сложил на груди руки. Хмыкнул.
— Что поделаешь, хочется мне женской ласки!
Маро усерднее застучала ножом по разделочной доске. Само наблюдал за ней, растянув в едва заметной улыбке уголки губ.
— Три года ничего не хотелось, прямо выжженное поле. А теперь словно второе дыхание открылось. Вынь да положь! — хохотнул он.
— Я тебе дам «вынь да положь»! — рассердилась Маро. — Разводись, найди себе кого помоложе и кувыркайся. А я уже все! Откувыркала свое.
Само тяжело встал и смахнул крошки в тарелку. Проходя мимо жены, ущипнул ее за бок. Та ойкнула и пихнула его локтем.
— От старый потаскун!
— Люблю я тебя, дуру, — криво усмехнулся Само и понес ополаскивать тарелку.
Старую Хаддум все так и называли — Старая Хаддум. Не из-за почтенного возраста — два года назад внуки с помпой отметили ее восьмидесятилетие, а из уважения. Старый — значит мудрый. С датой юбилея вышла закавыка — в начале двадцатого века метрики детям, рожденным в ее каменной берберской крепости, выписывали сильно позже их рождения, а замученные бессонницей матери не очень помнили, в какой день и месяц они родили своего очередного ребенка, поэтому в ее свидетельстве стояла следующая запись: «Хаддум Лааллюш, пятая дочь Исмаила Лааллюша и Бушры Алауи, рожденная в сезон проливных дождей, на третий день месяца Джумада аль-уля».
В паспорте, выданном пятидесятилетней Хаддум уже в послевоенные годы, значилась взятая с потолка дата 28 декабря 1903 года, но затеявшим юбилейное празднество внукам важно было вычислить правильный день рождения своей почтенной родственницы. Открутив в обратном направлении колесико лунного календаря и порывшись в архивных документах и вековой давности газетных статьях, они вычислили приблизительную дату. Если верить расчетам, случилось это 5 января 1905 года — на два года и восемь дней позже даты, указанной в метрике. И тут перед озадаченными потомками встал вопрос, когда же отмечать юбилей, потому что состояние здоровья Хаддум ухудшается, и есть большая вероятность того, что до настоящего своего восьмидесятилетия она не доживет. После долгих раздумий было решено отметить праздник по паспортной дате, но если Аллах позволит Старой Хаддум дожить до истинного ее юбилея, то можно будет отметить его еще раз, с неменьшей, а то и большей помпой.
Хаддум отнеслась к празднеству благосклонно, но отстраненно — даже не попробовала дорогущего торта из известной на весь мир французской кондитерской, который в специальной сумке‑холодильнике привез из Касабланки внук Мохаммед — сын ее младшей дочери Наимы.
Столы накрыли перед домом: натянули тент между финиковыми пальмами, растущими по углам выжженного беспощадным летним солнцем дворика, который даже зимой умудрялся пахнуть раскаленной глиной и дебело-пыльными по невыносимой жаре побегами опунции — Хаддум до сих пор помнила запах щетки, которой Большая Маамма снимала с ее игольчатых листьев кошениль, из которой потом добывала редкой красоты карминный цвет; блюд наготовили столько, что еды хватило на три дня — кончилась она аккурат к отъезду старшей правнучки, осмелившейся, не заручившись согласием прабабушки, приехать на празднество с молодым ухажером, светлоглазым егозливым французом, который, вместо того чтобы провести время в чинной мужской беседе за щедро накрытым столом, бродил по дому и, восторженно сыпля «манификами», щелкал на аппарат все, что попадалось на глаза. Даже мимо горшка для испражнений не прошел, так и норовил вытянуть его из-под кровати, чтобы сфотографировать при дневном свете. Еле отогнали. Впрочем, чего можно было ожидать от этого иностранца, с которым, судя по разговорам, собиралась связать свою жизнь правнучка Мириам.
Беспардонности у иноверцев не отнимать.
Все три дня столпотворения Хаддум провела у себя в комнате. Внуки с правнуками ее особо не беспокоили — заглянут с утра, чтобы поцеловать руку и пожелать ей доброго дня, и вечером — попросить благословения на грядущий сон. Говорили они на царапающем марокканском наречии, плохо понимая шуршащий берберский язык бабушки, потому общение сводилось к общим фразам. Зато много времени с ней проводили дочери и сыновья — сидели подолгу рядом, разговаривали о том о сем. Хаддум слушала вполуха, не потому, что пренебрегала общением, а потому, что знала — ничего нового они не расскажут, как наступали на одни и те же грабли, так и будут наступать. Ела она у себя в комнате, исключительно в одиночестве, считая процесс поглощения пищи на виду постыдным и унижающим чувство собственного достоинства. Мать рассказывала, что, даже будучи крохотным младенцем, она прекращала сосать грудь в тот самый миг, когда в комнату кто-то заходил, пускалась в жалобный плач и не успокаивалась, пока комната снова не опустеет.
А с годовалого возраста она ела сама, спрятавшись ото всех в родительской спальне.
Помня об этой привычке Хаддум, дети покидали комнату, как только приходило время еды. Помощница по дому Зухра, замотанная в платок молчаливая рябая женщина, засидевшаяся в старых девах из-за обезобразившей лицо оспы, убедившись, что хозяйка осталась одна, приносила ей на подносе поесть. В пище Хаддум была нетребовательна и консервативна: на завтрак ей подавали неизменный мед с аргановым маслом, оливки, пшеничный хлеб в полбяной корке грубого помола и мягкий козий сыр, на обед — непременный суп и кускус с овощами, вот уже пятьдесят с лишним лет она не ела мяса, с того дня, как от тяжелой болезни умер Али. Завтрак и обед заканчивались традиционным марокканским чаепитием, Хаддум предпочитала пить чай без сахара, только заедала его крохотным миндальным печеньем. Ужинала она крайне редко, почти всегда ограничиваясь двумя приемами пищи. После обеда, если не было кусачей жары, выходила во двор, сидела подолгу под финиковой пальмой, кроша птицам остатки хлеба.
Птицы поджидали ее на заборе, облепив его край щебечущей вереницей. При виде выходящей из дома Хаддум мигом срывались с насеста и неслись наперебой к ней, шелестя разноцветными крыльями. Хаддум садилась так, чтобы видеть острый пик возвышающейся над крепостью Лысой горы, которая, невзирая на густой лес, покрывающий ее склоны, умудрилась на самой своей верхушке остаться голой, как коленка, за что и была прозвана Лысой. Хаддум крошила птицам хлеб и не сводила взгляда с уходящей копьем в небеса горы — она знала каждый ее изгиб, каждую морщинку, каждую пещеру. Она уже восемьдесят лет наблюдала ее со своего двора, всякий раз выискивая что-то новое в ее облике, и не находила: железные деревья были так же высоки, как в ее детстве, каменные дубы — так же неохватны, кедры, взрезающие своими куполами желтое небо, так же неприступны, а зияющие темными зевами пещеры — молчаливы и устрашающи, как провалы во времени: нырнул, и уже не найти дороги обратно. Впрочем, что такое восемьдесят земных лет Старой Хаддум по сравнению с библейским возрастом Лысой горы, если не взмах прозрачного крыла стрекозы? Если кто из них и замечал перемены, так это гора, с холодным безразличием наблюдающая каменную крепость, за триста лет выросшую в ее подножье.
На протяжении всех этих трехсот лет через крепость проходили караваны, увозящие в далекий Агадир, где располагались хранилища торговцев, драгоценные грузы: шелк, медь, пшеницу, оливковое и аргановое масло, приправы, ковры. Они брели вдоль нижней кромки тысячелетнего леса Лысой горы, мимо поросших кустарником можжевельника и тамариска полей, через олеандровые, называемые здесь розовым лавром, луга — к песчаным берегам и оазисам низин. На протяжении всего пути вереницы навьюченных верблюдов сопровождали отряды берберских воинов-охранников, которые, сменяя друг друга, передавали их, словно эстафету, из рук в руки. За безопасность дороги вдоль подножья Лысой горы и до первых песчаных дюн отвечал отец Хаддум — мулаи2 Исмаил. Он был высоким и плечистым великаном из старинного племени горных берберов, называемых аари3 в честь местности, откуда они родом. Лысая гора была вотчиной аари — людей исполинского телосложения и удивительной нездешней красоты — золотистая кожа, огненно-рыжий отлив густых волос, голубые глаза.
Женщины племени аари считались самыми красивыми невестами Среднего Атласа, а мужчины — желанными женихами для любой уважающей себя семьи. Правда, смешанных межплеменных браков в те годы не наблюдалось, а те редкие брачные союзы, которые случались, заключались исключительно для того, чтобы положить конец кровной вражде.
У Исмаила Лааллюша, несшего ответственность за мир на землях аари, был свой отряд воинов-конников, который защищал караваны от набегов грабителей. Сам Исмаил, человек верующий и уважаемый, не знающий страха и не ведающий ненависти, кроме холодного презрения к тем, кто не чтит законов человеческих, за свою неподкупность и бесстрашие снискал уважение не только среди горожан и торговцев, но и среди темных работорговцев, окольными путями вывозивших в Эс-Сувейру предназначенных на продажу несчастных мужчин, женщин и детей. Работорговцы обходили за версту земли аари, а грабители игнорировали караваны, сопровождаемые конным отрядом мулаи Исмаила. Если по какой-то причине отец Хаддум в этот день не возглавлял свой отряд, то воинов предварял его конь с накинутой на седло темно-синей галабеей, на спине которой можно было разглядеть символ рода Лааллюш — перекрещенные в форме креста меч и кинжал, кончики клинков которых украшали тонкие оливковые ветви.
Символ этот повторялся на коврах и тканях, сотканных мастерицами рода Лааллюш, и в искусном узоре из краски лавсонии, которой расписывали свои ладони и ступни в праздники женщины. Тот же символ татуировали на лбу и запястьях всех девочек рода Лааллюш — как оберег, как принадлежность к предкам, как грозное предупреждение, что любая попытка покуситься на них будет караться гневом мужчин племени аари.
Со временем эти татуировки обесцвечивались, но совсем не исчезали, и их можно было разглядеть даже на морщинистых лицах самых древних старух. Хаддум была последней девочкой рода Лааллюш, которой сделали татуировку. Хаддум, и еще одна девочка, которая никакого отношения к их роду не имела. Как ее звали на самом деле, она не помнила — имя у нее было медленное и шелестящее, словно поворот мельничного жернова, размалывающего в грубую муку подсушенное на жарком солнце пшеничное зерно. Большая Маамма, бабка мулаи Исмаила, пошептав над ней молитву, нарекла ее Фатимой, а снятый с шеи крохотный крестик спрятала на дне горшочка с благовониями.
Девочка прожила недолго, два или три месяца, и умерла от тяжелого воспаления легких, с которым так и не смогла справиться врачующая любую хворь Большая Маамма. Похоронили ее на закате, и единственное, что о ней помнила Хаддум, это ее сбитые ступни, прекратившие кровить только после смерти, и удивительной красоты черные глаза в обрамлении густых длинных ресниц. Мальчик, в отличие от девочки, выжил. Большая Маамма нарекла его Али, крестика у него не нашла.
Детей привез домой отец — нашел на тайной тропе работорговцев. Они бросили их захлебываться собственным кашлем на краю песчаной равнины, огибающей дугой земли аари. Дети были так слабы, что не могли даже самостоятельно пить, обоих бил озноб, в бреду они говорили — на каком-то своем, шероховатом и царапающем слух языке, задыхаясь в приступе кашля, и сучили по циновке сбитыми в кровь израненными пятками. Мальчику было от силы лет пять, девочке, может быть, девять, они были удивительно похожи — одинаково темноволосые, с огромными глазищами и тонкими чертами лица.
Спустя неделю мальчик поправился, девочка пролежала дольше, но и она понемногу приходила в себя, тогда и стал вопрос о татуировке — на ней настояла мать Хаддум, чтобы уберечь ребенка от насмешек сверстников. Знали бы, что она умрет, не стали бы трогать. Но кто мог такое предугадать? Большая Маамма была уверена — раз мальчик выжил, то и девочка обязатель
Об авторе:
Наринэ Абгарян родилась 14 января 1971 года в городе Берд в Армении. Окончила Ереванский государственный лингвистический университет им. В. Я. Брюсова. С 1993 года проживает в Москве. Первая книга вышла, когда автору было 40 лет.
Библиография:
«Манюня», 2010 год. Книга попала в лонг-лист литературной премии «Большая книга».
«Семён Андреич. Летопись в каракулях», 2012 год. Книга получила премию «BABY-НОС» (Новая русская словесность). «Семён Андреич. Летопись в каракулях» была признана лучшей детской книгой последнего десятилетия. Роман «С неба упали три яблока», 2015 год. Удостоен литературной премии «Ясная Поляна», включен в список 15 лучших книг 2015 года.
В 2015 году писательница получила литературную премию имени Александра Грина — за выдающийся вклад в развитие русской литературы.
4 Kings 8:9 И пошел Азаил навстречу Елисею, взяв с собой в дар сорок верблюдов, вьючных всякого добра из Дамаска. И он вошел, стал перед ним и сказал: «Венадад, сын твой, царь Арамейский, послал меня спросить: выздоровею ли я от этой болезни?» ►
| Контекст Перекрестная ссылка Комм Иврит Стих (Щелкните, чтобы открыть главу) Новая международная версия New Living Translation English Standard Version Библия короля Иакова New King James Version Новая американская стандартная Библия NASB 1977 Расширенный перевод Библии Христианская стандартная Библия Христианская стандартная Библия Холмана Американская стандартная версия Библия на арамейском языке на простом английском языке Брентон Перевод Септуагинты Contemporary English Version Библия Дуэ-Реймса English Revised Version Перевод GOD’S WORD® Перевод хороших новостей Версия международного стандарта JPS Tanakh 1917 Буквальная стандартная версия Стандартная Библия большинства NET Bible Новая пересмотренная стандартная версия New Heart English Bible Мировая английская Библия Additional Translations . Context Азаил убивает Венадада Верийская стандартная Библия · Скачать Cross References 1 Царств 9:7 1 Kings 15:18 4 Kings 5:13 4 Kings 6:21
Сокровищница Писаний И пошел Азаил навстречу ему, и взял с собою дар от всех благ Дамаска, ношу сорок верблюдов, и, подойдя, стал пред ним и сказал: сын твой Венадад, царь Сирия послала меня к вам сказать: выздоровею ли я от этой болезни? Азаил 3 Царств 19:15 И сказал ему Господь: пойди, возвратись в пустыню Дамаск, и когда придешь, помажь Азаила в царя Сирии: с ним [ивр] в руке его 4 Kings 5:5 И сказал царь Сирийский: пойди, пойди, и я пошлю письмо царю Израильскому. Венадад, сын твой 4 Kings 6:21 И сказал царь Израильский Елисею, увидев их: отец мой, поражу ли я их ? мне поразить их ? 4 Царств 13:14 Елисей заболел болезнью своей, от которой и умер. И подошел к нему Иоас, царь Израильский, и заплакал над лицем его, и сказал: отец мой, отец мой, колесница Израиля и всадники его. 4 Kings 16:7 И послал Ахаз послов к Тиглатпаласару, царю Ассирийскому, сказать: я утра раб твой и сын твой; выйди и спаси меня от руки царя Сирийского и от руки царя Израильского, восстающих на меня. Прыжки до предыдущего Бенхадад Бен-Хадад бременный верблюды Дамаск. Болезнь Сорок доброй встречи с настоящей, выздоравливая болезнь, стоящая в СирииПрыгание к следующему Бенхададбен-Хададбурдамелсдамаскасдисазфортфорт. Комментарий Элликотта для англоязычных читателей (9) Подарок с собой, т. е. деньгами. (Ср. 2Цар.5:5 и см. здесь на полях.) Даже из всякого добра. — Скорее, из всякого рода добра; в дополнение к настоящим деньгам. Дамаск был крупным транспортным узлом между Восточной и Западной Азией. (Ср. Иезекииль 27:18; Амос 3:12.) Дамасский шелк первоначально импортировали из Дамаска, а лезвия дамасских мечей были известны в средневековой Европе. Ноша сорока верблюдов.— Подразумевается настоящая вереница из сорока верблюдов, везущих дары Венадада. Жители Востока любят таким образом максимально использовать подарок. Пришел. — Или вошел, т. е. в дом, где был Елисей. Твой сын Венадад.— Ср. 2 Царств 13:14; 2 Царств 5:13; 4-я Царств 4:12; 2 Царств 6:21. «Отец» было уважительным обращением к пророку. . . . Комментарий с кафедры Стих 9. — Итак, Азаил пошел ему навстречу -т.е. Елисей — и взял с собой подарок; буквально, в руке; но мы не должны про это выражение «в его руке» означает «под его контролем». Подарок был слишком велик, чтобы нести его в одиночку. Он состоял даже из всех хороших вещей Дамаска; то есть из золота и серебра и дорогих одежд, из сладкого вина Хелбона, которое было напитком персидских царей (Strab., 15:3. § 22), из мягкой белой шерсти Антиливана (Иезекииль 27:18) дамасских покрытий лож (Амос 3:12), возможно, дамасских клинков и различных промышленных изделий, произведенных Тироном, Египтом, Ниневией и Вавилоном, которые ее обширная сухопутная торговля всегда доставляла в сирийскую столицу. Параллельные комментарии … Иврит Со Азаил пошел на встречу с Елисеем, взять подарок из сорока верблюжьи нагрузки из каждого хорошая вещь из Дамаска. Глагол — Qal — Последовательный несовершенный вид — третье лицо мужского рода единственного числа andstand перед ним и сказал, «Твой сын» Ben-hadad царь Арама отправил мне спросить, `Выздоровею ли я from this болезнь?�� Ссылки 2 Kings 8:9 NIV 2 Царств 8:9 BibleApps. ВЗ История: 4 Царств 8:9 Итак, Азаил пошел ему навстречу (2Ki iiKi ii ki 2 кг 2 кг) |
Он подошел к нему и сказал: «Венадад, раб твой, царь Арамейский, послал меня спросить: выздоровею ли я от этой болезни?» 
Когда он пришел и встал перед ним, он сказал: «Твой сын, Венадад, царь Арамейский, послал меня спросить тебя: выздоровею ли я от этой болезни? ’ 
Он нашел пророка и сказал: «Твой слуга, царь Венадад, хочет знать, выздоровеет ли он». 
Когда Азаил встретил его, он сказал: «Твой раб, царь Венадад, послал меня спросить тебя, выздоровеет ли он от своей болезни». 
И он вошел, стал перед ним и сказал: «Венадад, сын твой, царь Арамейский, послал меня спросить: выздоровею ли я от этой болезни?» подарок и сорок верблюдов с лучшими товарами Дамаска. По прибытии он встал перед Елисеем и сказал: «Венадад, сын твой, царь Сирийский, послал меня к тебе спросить: выздоровею ли я от болезни моей?» 
.. 
И пошел, и взял с собою десять талантов серебра, и шесть тысяч 90 153 драхм 90 154 золота, и десять перемен одежд. 
лет, чтобы избежать голода, 
Шарден замечает, что «пятьдесят человек часто несут то, что вполне мог бы нести один» (Путешествие, 3:21). 
Ноша сорока верблюдов. Не так много, как могли бы унести сорок верблюдов, но подарок такого размера, что его фактически возложили на спины сорока верблюдов, которые шествовали по городу и доставили длинной процессией к дому пророка великолепное царское подношение. Жители Востока виновны в чрезмерной показухе в отношении подарков, которые они делают. Как говорит Шарден, «пятьдесят человек часто несут то, что очень хорошо мог бы вынести один» («Путешествие в персе», т. 3, с. 217). Эта практика иллюстрируется барельефами Ниневии и Персеполя, которые служат доказательством ее древности. Один дароносец несет несколько гранатов; другой, гроздь винограда; в-третьих, вереница саранчи; четвертый, два маленьких горшка для мази; пятая — ветка оливкового дерева и тому подобное (Лайард, «Памятники Ниневии», вторая серия, табл. 8, 9)., и т. д.). Не исключено, что один верблюд мог нести все. И заработал, и встал перед ним, и сказал: Венадад, сын твой, царь Сирии, послал меня к тебе, говоря: Венадад хочет умилостивить Елисея, называя себя его сыном, тем самым показывая уважение, которое он испытывает к нему (ср.
4 Царств 6: 21; 4 Царств 13:14) — Излечусь ли я от этой болезни? В древнем мире не было ничего более распространенного, чем консультация оракула или пророка в случае болезни или другого телесного недуга. Обычно задавали два вопроса: «Выздоровею ли я?» и «Как я могу выздороветь?» Так, Фарон из Египта, как говорят, посоветовался с оракулом относительно своей слепоты (Ирод., 2:111), а Батт из Кирены сделал то же самое относительно своего заикания (там же, 4:155). Редко кто давал ясный и прямой ответ. 
дань, носильщик, высказывание, главным образом a, дум, пение, умственное, желание 
com
|
ЗАГЛУШКИ Недавно я прочитал, что одни из ворот в Иерусалим назывались «Игольное ушко», и пройти через них было довольно сложно, так как они были совсем маленькими. Дара О’Рейли, Лондон, Великобритания
| ||||||||||||||||||||||||||||
Означает ли это, что, когда Иисус сказал: «Легче верблюду пройти сквозь игольные уши, чем богатому войти в Царство Небесное», Он имел в виду, что это вовсе не невозможно, а просто сложно?
Будучи боковыми воротами, они не предназначались для прохода животных, особенно верблюдов, перевозящих боковой груз.
Так что акт был практически невозможен. 
(предположительно греческий, но я открыт для исправления.)
«Легче веревке пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное» — сравнение имеет больше смысла. 
Предполагая, что оригинальная рукопись с этим учением Иисуса была записана на арамейском языке, а затем переведена на греческий язык, переводчик мог быть знаком только с определением слова «верблюд». Мне не удалось найти достоверной информации о городских воротах под названием «Игольное ушко». Тем не менее, эти объяснения не исключают возможности того, что оно предназначалось для того, чтобы его услышали в том виде, в каком оно звучит сегодня в большинстве английских Библий: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко…» Нам понадобится полагаться на Бога для этого 🙂 
Он был очень маленьким, и его легко было защитить, чтобы можно было войти в город в нерабочее время, не оставляя город открытым для нападения. 
Верблюд не может пройти через ушко швейной иглы. Итак, если Иисус имеет в виду швейную иглу, то на небе не будет богатых людей. Сердцем я знаю, что это неправда. Если это так, то почему Библия побуждает нас сеять, чтобы мы могли размножаться? Это также сделало бы бога уважаемым человеком, чего мы знаем из Священного Писания, он не является таковым! Игольное ушко не швейная игла, и маленькое отверстие имеет для меня наибольшее значение. 
angelfire.com/wy/Franklin4YAHWEH/camelthroughneedle.html
Каким бы ни был точный перевод, принцип остается тем же. Если у вас есть САМОСТОЯТЕЛЬНОЕ богатство, это свидетельствует о том, что у вас нет САМОСТОЯТЕЛЬНОГО отношения, необходимого для спасения и развитого через него. Даже если богатый человек «откроет» и примет Слово Божье, если он сохранит продукты своей собственной жизни, он (он или она) всегда будет чувствовать себя способным вернуться к этому, если им не нравится то, что есть Бог. делать — и БУДЕТ время, когда ему (ей) не нравится то, что Бог делает в его/ее жизни! Вот почему они должны быть сброшены, прежде чем можно будет добиться прогресса, что практически невозможно для человека, который сделал себя сам! Вот почему богатый молодой человек выглядел таким подавленным! «Но с Богом все возможно», и через Него можно восстановить богатство, но с правильным отношением и во Славу Бога, а не себя. 
Греческое слово, переведенное как «глаз», буквально означает «дыра». Греческое слово, переведенное как «игла», означает настоящую швейную иглу. Дело не в том, что Бог человеколюбив (т. е. натравливает на богатых). Прочтите следующие несколько стихов в этой истории, и вы увидите развязку, а именно: для Бога нет ничего невозможного (даже не дает богатым людям возможность попасть на Небеса).
Далее… нет никаких археологических свидетельств того, что в Иерусалиме когда-либо были ворота, называемые «игольными ушами». Извините, его просто нет. Мое хобби — библейская археология, и у меня есть много книг на эту тему. Также я был в Иерусалиме и вокруг всех стен города. Нет таких ворот. Период. Идея была впервые предложена комментатором в Средние века, который (я полагаю) был настолько занят утверждением одного стиха, что богатый человек не мог попасть на небеса, что он не смог прочитать следующие несколько стихов, (см. предыдущий абзац). К сожалению, с тех пор фиктивные ворота неосознанно увековечены.
Наконец, взглянув на несколько стихов, предшествующих рассматриваемому стиху, вы сможете начать правильно видеть контекст и, следовательно, интерпретировать отрывок. Это указывает нам на ключевой вопрос: попасть на Небеса можно через веру во Христа, через ЕГО благодать и силу, а также через НАШУ веру и доверие во Христа. Доверие к нашим сберегательным счетам, работе, пенсиям и хорошим материальным благам только затрудняет доверие к Богу. (С этим связаны два стиха, в которых говорится, что мы не можем служить одновременно Богу и маммоне (деньгам/богатству)). 
В Библии нет таких ворот, и нет никакой возможности, чтобы какой-либо торговец выгрузил свой товар с верблюда, так как это облегчило бы его кражу прямо перед тем, как он войдет в город. Не копите свое богатство. Накормить голодающих. Помогайте одевать нуждающихся и делайте то, что Иисус делал (и делал) с деньгами: распространяйте Евангелие. 
Мы все знаем в глубине души, что не можем любить деньги выше Бога. 
То, что они не смогли сложить иголку и верблюда вместе, чтобы понять, о чем он говорит, — чистое высокомерие читателя. Нет, они точно знали, что имел в виду Иисус, и это их поразило. Очень похоже на притчу о пшенице.
В качестве предупреждения я заявляю всем, кто это читает. Тот, кто говорит, что это место о богатом юноше-правителе относится к игольчатым воротам, тот: Лжеучитель, слепой поводырь, волк в овечьей шкуре и плевел. Они действительно стыдятся Иисуса и его слов. Если бы это было не так, они бы перестали пытаться переписать их в доктрину для наживы, для найма и для маммоны.
Итак, на первоначальный вопрос: наш Господь ТРИК, или Его враги хитры? 
.. Чтобы верблюд прошел через эти ворота назывались игольными ушами, они должны были разгрузить мешки с деньгами, которые на них надевали торговцы… что Иисус и сделал во 2 Коринфянам, глава 8, глава 9…..Он разгрузил свое богатство и забрал нашу бедность… 
.. 
Таким образом, верблюд должен был бы не только выгрузить багаж, но и пройти через ворота на коленях. Таким образом, чтобы спастись, богатый человек должен не только разгрузить свое имущество, но и преклонить колени перед Богом. Это согласуется с ответом Христа богатому человеку, повелевающему ему раздать свое имущество и следовать за Ним. Оба необходимы. 
(поскольку он становится его богом) и принятие Христа на его место (что на самом деле является вызовом). Тем не менее я убежден, что этот отрывок из Священного Писания не утверждает, что богатый человек абсолютно не может войти в Царство Божье. Ведь Евангелие есть «Благая Весть» — и Христос пришел в мир». . . не для того, чтобы осудить мир, но чтобы мир мог быть спасен через него». Я верю, что Он зовет и молится об обращении богатого человека! 
Это произошло из-за единственного источника 9 века.
Он говорит то, что означает, независимо от того, насколько неудобно это может быть для богатых. Используйте свое богатство, чтобы заботиться о бедных. 
И аппарат, который он использовал, должен был спровоцировать нас на то, чтобы увидеть суть, поэтому, если игольчатые ворота есть, это хорошо, если нет, ничего страшного, но основной смысл не будет потерян. 
Концепция физических «Ушей Иглы Врат» кажется более соответствующей Его посланию в целом, чем «невозможное» рассуждение. 
Эти деньги все еще могли бы принести христианам много пользы, но этого не произойдет. Он будет финансировать образ жизни Билла.
Теперь для вас и меня, это достаточно справедливо. Он заработал эти деньги. Это его дело с тем, что ему нравится. Но с чисто христианской точки зрения Билл Гейтс не отправится на небеса с тремя миллиардами долларов в кармане, которые не принесли никакой пользы.
Я помню притчу, не уверен, что она есть в Библии. Богатый человек пожертвовал половину своего состояния на благотворительность, а бедняк пожертвовал все, что у него было. Имущество бедняка произвело гораздо меньшее впечатление, чем имущество богача, но бедняк был благословлен. 
Я полагаю, что он говорил богатому человеку, что его Бог был его богатством, но он также говорил своим ученикам, что никто не может купить себе путь на небеса. Я думаю, что он хотел проиллюстрировать невозможность этого факта, используя невозможность буквального прохождения верблюда через игольное ушко. Я не думаю, что проход имеет какое-либо отношение к деньгам. Речь идет об Иисусе, провозглашающем, что есть только один путь на небеса, и Бог предоставил его через Своего Сына (с Отцом все возможно).
Когда его ученики спрашивали, как можно спастись, они спрашивали, исходя из своего понимания известной им религиозной системы. Иисус говорил, что если вы следуете закону и системе, вы должны быть совершенны в этом. нельзя сделать 
Вам придется отложить многое, чтобы иметь возможность войти в Царство Божье. Нам также необходимо понять Царство Небесное и Царство Божье, чтобы полностью понять, что имел в виду Иисус, когда говорил это заявление. 
То, что какой-то человек сегодня «обошел» и не нашел маленьких ворот, не означает, что 2000 лет назад не было таких выходных ворот. Богатые, которые давали десятину в храме, чтобы купить там путь к Богу, обманывали себя. Все должны фактически покинуть эту землю ни с чем.
Так что лучше делайте добро со своим богатством всем вам, 1%, пока вы здесь. Хватит ваших вторых и третьих домов, дорогих машин, бриллиантов и жемчуга.
Поэтому, чтобы иметь возможность правильно понять этот факт, мы должны посмотреть на контекст, в котором он (Иисус) сделал это самое заявление, почему он сделал это заявление, на кого он ссылался, и, прежде всего, давайте полагаться на него в отношении личное откровение по этому поводу, чтобы мы не выставляли себя на посмешище перед другой религией, ибо Библия не может быть опровергнута. 